Роман ожог кто автор
Здравствуйте.
Недавно я дочитал роман Аксенова «Ожог» и хотел бы поделиться с Вами впечатлениями.
Начну с того, что Василия Аксенова я сначала увидел, а потом прочитал. В Казани, в городе где родился Аксенов, а потом, спустя 58 лет и я, проходил фестиваль под названием «Аксенов-фест». Это очень заметное событие для нашего города. Надо сказать, что фестиваль прошел на очень высоком уровне, я с удовольствием сидел в партере Театра оперы и балета и смотрел на немолодых и интересных мне людей. Конечно, интереснее всех прочих мне был Макаревич.
Но дольше всех на сцене был виновник торжества — Василий Аксенов. Мощный старик, с усами, глубоким громким голосом, довольно бодрый, довольно крепкий, довольный происходящим. Таким он мне и запомнился. Он читал тогда свои стихи. Стихи эти мне не нравились совершенно, как и его манера прочтения. Но это не испортило впечатления о фестивале.
После окончания программы, я пробрался за кулисы и взял автограф у Макаревича и Аксенова. Таким была моя первая встреча с писателем.
Через несколько лет Интеллигент artyom_malutin дал мне книгу «Скажи изюм». Так состоялось первое знакомство непосредственно с творчеством Аксенова. В целом мне нравилось всё кроме концовки, которая совершенно не вязалась с основным сюжетом. Я не понимаю таких «смелых» ходов. Я читал историю, а концовка свела на нет мои переживания, мои положительные ощущения от книги. У Интеллигента были схожие ощущения. Нам обоим казалось, что мы просто прочли не лучшее произведение автора. Ведь наверняка есть другие — лучшие.
К слову, он читал Аксенова гораздо больше чем я. У него дома можно увидеть множество книг «мощного старика».
Мы разговаривали об Аксенове с моей университетской преподавательницей по Истории Отечества — Бродовской. Она немолода, то есть её молодость приходилась как раз на момент выхода первых книг Аксенова. Тогда Василий Павлович уже находился в тяжелом состоянии и понятно было что скорее всего из тяжелого состояния он уже не выйдет. Бродовская сказала мне тогда — «Больше всего меня удивляет смелость этого человека. Когда мы ходили строем и счастливо выкрикивали советские лозунги, он уже писал такие вещи». Безусловно, это справедливое замечание.
Аксенов умер 6 июля 2009 года. Смерть его не была неожиданной. В связи с этим событием, у меня снова появился интерес к его творчеству. Я подумал «О каких произведениях Аксенова я вообще что нибудь слышал?» В голову помимо обширной «Московской саги», которую я не готов был читать, пришли «Остров Крым» и «Ожог». Я приобрел два последних произведения.
«Остров Крым» взяла читать malinka_a , а я принялся за «Ожог». То есть, выбор был случайным. malinka_a довольно быстро прочитала «Остров Крым» и сказала, что ничего особенного в этом произведении нет.
А я читал «Ожог». И это было мучением.
Роман довольно объёмный. Вначале читалось легко, но потом…потом текст стал бессвязным. Мне приходилось очень серьезно напрягаться для того чтобы сопоставить то, что было вначале и то, что я читаю сейчас. Я надеялся, что в конце все встанет на свои места, что в конце все мои мучения будут оправданы.
Ничего подобного. Роман закончился очередной порцией бреда.
Я решил больше не читать Аксенова.
Чем он запомнился мне? Не считая внешности писателя, он запомнился мне ненавистью, которой пропитаны его произведения, отдельными отличными моментами, которые нельзя соединить в один сюжет. Мерзостью мира, которая досконально изложена, до мельчайших подробностей. Запах мочи и блевотины, грязный секс, насилие, обилие мата. Это — другая сторона жизни. Хорошо, если она описывается. Плохо — если ничего нет большего. Если это помножить на откровенный бред, которого в произведениях Аксенова предостаточно, то картина получается совсем унылая.
Это исключительно моё мнение, я никому его не навязываю. И если есть у Вас иной взгляд на творчество Аксенова, я бы с удовольствием с Вами об этом поговорил.
Источник
Роман Василия Аксенова «Ожог», донельзя напряженное действие которого разворачивается в Москве, Ленинграде, Крыму 60-70-х гг. и «столице Колымского края» Магадане 40-50-х гг.
«Ожог» вырвался из души Аксенова как крик, как выдох. Невероятный, немыслимо высокий градус свободы — настоящая обжигающая проза.
В своем романе Аксенов бесстрашно и остроумно говорит о своих современниках, пугающе — о сталинских лагерях, откровенно — о любви, честно — о высокопоставленных мерзавцах, романтично — о молодости и о себе и, как всегда, пронзительно — о судьбе России.
Роман «Ожог» в середине застойных 70-х оказался свободен от давления идеологии и от «внутреннего цензора», от штампов соцреализма, от любых запретов и догм. В одной книге писатель высказал все, чего нельзя и как нельзя: смешно — о советской действительности, страшно — о сталинских лагерях, откровенно — о сексе честно — о мерзавцах любого уровня, романтично — о молодости и о себе и как всегда, пронзительно — о судьбах русской интеллигенции. Этот роман был написан просто потому, что не мог быть не написан. Он вырвался из души как крик, как выдох. Невероятный, невозможный, немыслимо высокий для тех лет градус свободы — настоящая обжигающая проза.
Роман «Ожог» был написан в Москве в 1969-1975 гг. — в расплывчатое, неясное время между освобождением и компромиссом. Аксенов предстает здесь изощренно сложным творцом, почти маньеристом: композиция этого произведения — намеренно пародийная, раздробленная, слегка сумасшедшая. Саксофонные соло, как брызги лиризма, расплывается по ткани романа. Все плавает в какой-то пьяной неразберихе: щедрые хвалы воздаются московскому ритуалу, согласно которому первую бутылку надо распивать втроем. Перед нами «Москва глазами пьяницы»; она без ума от джаза, она заигрывает с иностранцами, за ней наблюдают люди из «органов». В описании этой «Москвы шестидесятых» есть привкус горьковатой поэзии, толика меланхолии. События внешнего мира, как вспышки магния, задают тон эпохе: вот два митинга против американского вторжения во Вьетнам -в Оксфорде и в Москве (московских манифестантов, собравшихся стихийно, разгоняет милиция). Смутный эротизм объединяет аксеновских нонконформистов, прорываясь в эротических соло, параллельных соло на саксофоне. Поэзия также будоражит героев: великолепная строка Мандельштама («Бессонница. Гомер. Тугие паруса…») переносит трех приятелей, на берегу моря в Ялте грезящих о Древней Элладе, в мир мечты. Они позабыли имя поэта, но энергия его ностальгии не испарилась.
Ночная Москва, Москва гуляк и гонений служит рамой повествования для этого огромного и полубезумного хэппенинга. Но издалека возвращаются воспоминания о морских воротах Колымского края — городе, отделенном от Москвы пятью тысячами километров и стоящем в глубине бухты Нагаева. Там пятнадцатилетний подросток встречается с матерью, бывшей заключенной, а ныне ссыльной. Этот подросток — Аксенов, его мать — Евгения Гинзбург, автор незабываемой книги «Крутой маршрут». Самые горькие и волнующие страницы «Ожога» посвящены этой встрече. О ней рассказала и мать Аксенова («<…> мальчуган приехал в Магадан с томиком Блока в потертом рюкзаке»). Вот что она пишет далее: «Свет этой первой нашей магаданской беседы лег на все дальнейшие отношения с сыном. Бывало всякое. Ему выпал сложный путь, на котором его искушала и популярность у читателей, и далеко не беспристрастная хула конъюнктурной критики, и вторжение в его жизнь людей, органически чуждых и мне, да и ему самому. И в трудные минуты я всегда вспоминала прозрачный незамутненный родник его души, раскрывшейся передо мной в ту первую его колымскую ночь».
Одно из самых сильных впечатлений от «Ожога» -рассказ об этой встрече двух душ, пережитой иначе и встроенной в усложненную структуру романа, где все двоится, троится, где образ автора умножен в пяти двойниках.
Убийственная ирония стирает следы волнения. В России, по словам рассказчика, нет «утонченной, пряной и целительной» литературы, которой обладает Запад; там она подается «как серебряное блюдо, где на ложе из коричневых водорослей лежат устрицы, присыпанные мелким колотым льдом».
Насмешка, с которой Аксенов говорит о старом, вечном примате этического в русской литературе, выдает его с головой: ему бы хотелось, чтобы русская литература обладала утонченностью французской и пряностью американской.
Источник
Василий Аксенов
Ожог
Посвящается Майе
КНИГА ПЕРВАЯ
«Мужской клуб»
…Но право, может только хам
Над русской жизнью издеваться…
Александр Блок
Наконец-то! Двери! Здесь, у дверей своей квартиры, я вздохнул с облегчением: сейчас нырну куда-нибудь во что-нибудь теплое, во что-нибудь свое, в подушку, в одеяло, или в кухню нырну, где так красиво разложены овощи… а может быть, нырну в книгу… там валяются на полу «Приключения капитана Блада» и «Драматургия Т.С.Эллиота» и какая-то лажа по специальности, словом… а не нырнуть ли в горячую ванну?.. никому не открывать, на звонки не отвечать, сидеть в пузырях, в простых и понятных мыльных пузырях и забывать всю эту внешнюю дикую белиберду.
Я переступил порог и блаженно пошевелил пальцами в сумерках. Вот выплыли из темноты мои домашние: ковбой, нарисованный на двери уборной, чучело пингвина, ключ Ватикана с портретом папы Иоанна XXIII, рулевое колесо разбитой в молодые годы автомашины, посох Геракла, лук Артемиды, ну вы знаете, все такое шутливое, благодушное (спасибо женщинам за заботу!) … милые, милые домочадцы… как вдруг в глубине квартиры громкий голос отчетливо сказал: «Родина картофеля – Южная Америка!»
…и тут я позорно растерялся, заметался под напором этого страшного голоса, который продолжал говорить что-то уже совсем непонятное. Я покрылся липким стыдным потом, пока не сообразил, что это телевизор где-то в моей квартире работает. Наверное, вчера забыл выключить, когда блаженствовал с бутылкой перед мелькающим экраном.
Опомнившись, я бросился в спальню, прыгнул на кровать, стряхнул с ног башмаки, закутался в шерстяное одеяло, включил ночник, открыл журнал «Вокруг света» и положил его себе на лицо. Сердце еще колотилось, дергалась мышца на шее, прошедший день бушевал в закрытых глазах, словно компания пьяных подонков.
Да все-таки, что же особенного произошло? Да ведь ничего же особенного, ей-ей. Давай, друг, организуй прошедший день. Возьми себя в руки. Начни с утра.
…Утром я плелся по переулку к метро, а за моей спиной ничего особенного не происходило, только что-то ужасно скрежетало, громыхало и лязгало. Понимая, что там нет ничего особенного, я все-таки не оборачивался, боялся – а вдруг что-нибудь особенное?
Навстречу мне между тем под ветром и брызгами дождя шел человек с разлохмаченной головой. Перед собой он держал половинку арбуза и ел из нее на ходу столовой ложкой.
Беспредельно пораженный этой картиной, я понял, что есть какая-то связь между этими утренними явлениями, и обернулся.
Мальчик лет десяти тащил за собой по асфальту ржавую железную койку, на которую нагружены были тазы, куски водопроводных труб, краны, мотки проволоки, бампер инвалидной коляски и что-то вроде старинного самолетного пропеллера.
Я быстро рванул в сторону и остановился на углу. Оглянулся снова. Мужчина с арбузом приближался к мальчику с железом. Вот они поравнялись и остановились. Мужчина зачерпнул ложкой поглубже и угостил мальчика. Мальчик с аппетитом съел содержимое ложки, а потом что-то сердито сказал мужчине, покрутил пальцем у виска и стал разворачивать свой транспорт под арку дома. Мужчина виновато пожал плечами, усмехнулся и пошел дальше на шатких ногах.
Я вытер пот со лба. Ничего страшного не происходит, ничего абсурдного, мир ничуть не изменился за прошедшую ночь. Мальчик тащит в родную школу свою норму металлолома, а мужик, его папаня, бедолага-алкаш, ничем не хуже меня, идет от арбузного лотка к «Мужскому клубу», пивному ларьку возле Пионерского рынка. Вот только где ложку взял – загадка. Неужто прихватил из дома? Неужто такая предусмотрительность?
Я обнаружил вокруг себя привычный хлопотливый уют московского перекрестка, где торговали пирожками, шоколадками, яблоками, сигаретами, расческами. Купил яблоко, пирожок с мясом, шоколадку, пачку «Столичных», расческу и причесался тут же перед телефонной будкой. Как мило все вокруг! Каким добродушным юмором наполнены все предметы!
Возле метро, как всегда, в наполеоновской позе стоял мой сосед Корешок, брутальный мужчина полутора метров росту, но с ярко выраженным мрачным секс-апилом. Исполинская грудь его была выпячена, волосы расчесаны и за-правлены за крупные уши, голубой пижамный шелк полоскался вокруг крохотных ног.
Я поздоровался с Корешком, но он меня даже и не заметил. Мимо как раз бежали лаборантки из Института Кинопленки, и Корешок следил за ними мрачно горящим взглядом, воображая, должно быть, себя и свой член в их веселой стайке. Словом, все было на своих местах, и я стал спокойно спускаться в наш подземный мраморный дворец.
Приятно, в самом деле, иметь у себя под боком подземный мраморный дворец. Даже нам, современникам космической эры, приятно, а как приятно, должно быть, было москвичам тридцатых годов. Такие дворцы, конечно, очень их бодрили, потому что значительно расширяли жилищные условия и приобщали к безопасному величественному патрио-тизму.
Светились, подмигивали разменные автоматы, но я направился к последней на нашей станции живой кассирше.
У этой милой усталой женщины, просидевшей в мраморном дворце всю свою жизнь, теперь, в автоматное время, начали отдыхать руки, и даже книга появилась, в которую она иногда заглядывала своим лучистым глазом.
Мне нравилось менять серебро у нее, а не в автомате: то ахнешь на бегу насчет погоды, то пошутишь по адресу женского пола, а однажды, не сойти мне с этого места, я преподнес ей гвоздику.
Я уж открыл было рот для шутки, экие, мол, женщины чудаки, как вдруг увидел за стеклом вместо милой кассирши нечто совсем другое.
Не мигая, на меня смотрело нечто огромное, восковое или глиняное, в застывших кудряшках, с застывшими сумками жира, лежавшими на плечах, нечто столь незыблемое, что казалось, Творец создал его сразу в этом виде, обойдясь без нежного детства и трепетной юности. Орденская планка венчала огромную, но далеко не женскую грудь новой кассирши. Знак почета, что ли?
– А где же Нина Николаевна? – спросил я растерянно.
Ничто не дрогнуло, ни одна кудряшка, только пальцы чуть пошевелились, требуя монеты.
– А что же Нина Николаевна? – повторил я свой вопрос, просовывая в окошко пятиалтынный.
– Умерла, – не размыкая губ, ответила новичок и бросила мне два пятака.
– Два? – спросил я.
– Два.
– А полагается ведь три?
– Три.
– А вы мне даете два?
– Два.
– Понятно. Извините. Спасибо.
Я схватил монеты и, насвистывая что-то, устремился к турникетам, вроде бы ничего особенного не произошло, вроде бы все в порядке, а на самом деле все было не в порядке, все колотилось то ли от ужаса, то ли от странной неожиданности, от пугающей новизны жизни.
Отмахиваясь от диких воспоминаний, я лежал с журналом «Вокруг света» на лице, а внутри, в глубине моей квартиры тем временем творилось что-то невероятное, шла призрачная тележизнь.
– Виктор Малаевич – ВРАЧ, – сказал там кто-то со страшным нажимом.
Пауза. Покашливание.
– …и вместе с тем ФИЛАТЕЛИСТ, – это было сказано значительно мягче.
Снова пауза, стук стульев… и уже совсем по-человечески:
– Пожалуйста, Виктор Малаевич.
Заливистый короткий кашлешочек Виктора Малаевича.
Ясно, что еще и КУРИЛЬЩИК.
– Вот зубцовая марка черно-красного цвета без номинала…
Когда-нибудь в проклятом ящике перегорит трубка? Нужно встать, изгнать филателистов из квартиры и чаю заварить, крепчайшего чаю, а виски – ни капельки, хотя вот же на подоконнике почти полная бутылка «Белой лошади»… Машка вчера (позавчера? третьего дня?) принесла с Большой Дорогомиловской, из валютки… какая трогательная забота!
* * *
В поезде метро все свои шесть перегонов Аристарх Аполлинариевич Куницер думал о новой кассирше. Нет, не от жадности она зажала третий пятак, оно не ищет выгод, он лишь показал мне свою неумолимость, он удержало мой пятачок, УДЕРЖАЛО без объяснения причин, оно не ответил на улыбку и не ответило бы и на слезы, этого их благородие не любят.
Источник
То ли дело «Ожог». Вот в «Ожоге» как нигде ощущается и авторский нерв, и безысходность, и желание выразить, выплеснуть из себя нечто темное и невыразимое. Здесь нет места суперменам и благородным лордам, герой романа хоть и безусловно талантлив, но мучительно несчастен, и жизнь его – бег сквозь затянувшийся алкогольный трип. «Ожог», как центральный переломный роман Аксенова, заслуживает подробного большого разбора и глубокого анализа, но, к сожалению, я не обладаю нужными знаниями мотивов и обстоятельств, чтобы попытаться его дешифровать. Поэтому придется ограничиться сжатым отзывом.
Начну с того, что герой в романе разделен на пять ипостасей: это ученый Аристарх Аполлинариевич Куницер, лабух-саксофонист Самсон Аполлинариевич Саблер, писателей Пантелей Аполлинариевич Пантелей, врач Геннадий Аполлинариевич Малкольмов и скульптор Радий Аполлинариевич Хвастищев. Вместе с маленьким Толей фон Штейнбоком эти пять инкарнаций образуют собирательный образ главного героя книги. Герой Аксенова, безусловно, чрезвычайно талантлив, но талант его никак не может вырваться на простор, реализоваться в полной мере, потому что окружающая советская среда, бесчисленные рамки, обстоятельства и персоналии не дают этому свершиться, повсюду его встречает строгий наблюдательный взгляд бывших чекистов, и единственным способом заглушить эту непрекращающуюся тревогу, прорваться к гласности и свободе становится алкоголь. Именно поэтому первая часть книги («Мужской клуб») напоминает бессвязный запойный бред, где события, лица, локации и эпохи сменяются с невероятной скоростью и без всякого на то разумного объяснения. Во всем этом приключении героя сопровождает верный друг – американский профессор Патрик Перси Тандерджет (имя которого прямо отсылает нас к американскому истребителю-бомбардировщику Republic F-84 Thunderjet). Характерно, что линии всех пяти героев имеют строго повторяющиеся атрибуты. Например, близкого друга, обязательно с серебряной фамилией: у Куницера – это Аргентов, у Саблера – Сильвестр (все зовут его Сильвер), у Пантелея – Серебряников, у Малкольмова – Зильберанский, а у Хвастищева и вовсе – Серебро. Далее каждая ипостась выступает носителем некой выдающейся идеи: Куницер находит формулу, Саблер – вдохновенные джазовые темы, Пантелей сочиняет сюжет про цаплю, Малкольмов изобретает животворный состав Лимфа-Д, а Хвастищев никак не может закончить своего эпохального динозавра. Иными словами, автор ясно дает понять, что его герой – это архетипический образ творческого человека в Советской Союзе.
Роман содержит два ярко выраженных лейтмотива. Первый – долгий поиск любви, бесконечное движение к объекту обожания, блондинке с золотыми волосами, некой Алисе, которую маленький Толя фон Штейнбок впервые видит в Магадане на пересылке, а писатель Пантелей Пантелей одержим желанием увести ее у мужа, знаменитого конструктора тягачей академика Фокусова. Тут не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что в образе Алисы Аксенов изобразил Майю Змеул, любовь всей своей жизни. Второй и наиболее животрепещущий мотив – это противостояние с садистом-следователем, подполковником в отставке Чепцовым, который арестовывал его мать в Магадане, избивал на допросе его друга Саню Гурченко, и упорно продолжает встречаться герою буквально на каждом углу: то в образе гардеробщика валютного «Националя», вахтера НИИ, то шофера чиновничьей «Чайки». И этот детский первородный страх, содрогание под лучом чекистского взгляда ощущаются особенно остро. Именно этот взгляд, это постоянное незримое присутствие изверга и врага не дают герою успокоиться, выдохнуть и зажить полной жизнью. Везде, куда бы он ни пошел, ему видится эта нечеловеческая носогубная складка и седой ежик волос. Роман «Ожог» — это еще и месть реальному чекисту Чепцову, эпизод с изнасилованием дочери прописан с невероятной, хтонической силой, и далее по тексту Аксенов убивает и воскрешает Чепцова, нашпиговывает его обрюзгшее тело иглами, словно куклу вуду, вымещая на образе истязателя собственную боль от ожога.
Примерно в середине текста в повествовании случается перелом. Главный герой во всех пяти ипостасях бросает пить и пытается вернуться к нормальной жизни. Появляются магаданские главы, самые сильные, самые талантливые и самые интересные во всем романе. Сняв верхний наносной слой, автор практически обнажает душу, показывает нам трагические события далекого детства, оставившие в его душе тот самый неизгладимый ожог.
Конечно, читать «Ожог» чрезвычайно сложно, намного сложнее «Острова». Это роман-исповедь, роман-наваждение, где эмоциям отведена роль значительно большая, чем фактам и фабуле. Осложняет восприятие и сложная нарративная техника, поток сознания, к которому постоянно прибегает писатель, переключения с одного героя на другого, отсутствие какой-либо логики в действиях и передвижениях, маниакальное стремление расширить писательский вокабуляр до предела. Роман, по ощущениям, слишком затянут, в нем много лишнего или просто нам не понятного. В тексте огромное количество обсценной лексики и жеребятины, поэтому книгу можно рекомендовать только подготовленному читателю, и я уверен, что сквозь жирный гумус «Мужского клуба» проберутся немногие. Стоит ли оно того? Чтобы развлечься и приятно провести вечер – определенно, нет; чтобы понять, что за человек был Василий Павлович Аксенов – безусловно, да.
Источник